Пятая тысяча или Мария Моряк Пожарный Еврей и Милицанер
Предуведомление
Формирование всякого сборника окончательно определяется для меня рождением его названия и возникновением предуведомления, Если название обыкновенно выплывает где-то в середине написания сборника и в какой-то мере само конструирует остатную часть, то предуведомление уже есть ретроспективный взгляд на сотворенное, свидетельство не его эстетической ценности, но причастности к моей судьбе. (Кстати, именно по этой границе проходит различение официальной и неофициальной поэзии. Вроде бы и там и там есть таланты, и там и там есть стихи - но цена платится за них разная. Кстати, хотя и эмиграция платит тоже цену немалую, но иную, не нашу, наша местная валюта неконвертируема. Но это вопрос сложный и ответственный, и не здесь о нем говорить.) Так вот, сборник порешился, с предуведомлением все ясно, обратимся к названию.
Пятая тысяча - это просто констатация того, что написано четыре тысячи стихотворений и пошла пятая. Встает вопрос, не только перед опытным читателем, но и предо мной самим - зачем столько? Вглядываясь в написанное (т. е. прожитое), понимаю, что количественную сторону этого предприятия объяснить решительно не в состоянии (наверное, чтобы жить). Не могу объяснить и само побуждение писать (наверное, тоже, чтобы жить). Но как писать? Как писать именно мне? Как писать именно мне и именно в это время? Могу заметить, что я (как и еще некоторые в русской культуре) всеотзывчив и болтлив. И в соответствии с этой слабостью, а может быть, не совсем слабостью, все мои усилия были направлены, вернее, сконцентрированы осмысленно и интуитивно на отыскании такой системы, в пределах которой и в стилистике которой можно было бы болтать обо всем, о чем болтается с друзьями, со встречными, на собраниях, в книгах и в газетах. Удалось? - в какой-то мере. Во всяком случае, я не чувствую в себе никакого явного количества остатного, гниющего, неиспользованного языкового материала. Для себя, со всеми возможными и очевидными оговорками, я старался разрешить интонационную задачу пушкинской поэтики. И в результате вышеупомянутого количества на пределах ограниченной поэтической судьбы возник достаточно насыщенный интонационный раствор. И естественным следствием (возможно, спровоцированным не только внутренними свойствами моей стиховой деятельности, но и общими закономерностями бытования культуры в обществе) было возникновение кристаллических образований в этом растворе. Т. е. интонация стала местами свертываться в знак (как в ортогональных проекциях линия свертывается в точку, а плоскость - в линию). Об этом, собственно, и есть вторая часть названия сборника.
Распределение в сборнике этих образований, могущих быть выделенными и в отдельный цикл, сознательно и в соответствии с естественным принципом их возникновения, случайно и неравномерно. Будет ли этот процесс кристаллизации определять дальнейшее мое творчество и приведет ли к образованию окончательно жесткой структуры - не берусь судить. На то и есть судьба. На то и есть свобода поэта и читателя встречаться на перекрестках судеб личных и всенародных.
Дело к вечеру идет
Уже праздный и лукавый
Честный и трудолюбивый
Усмиряется народ
Да и ты, душа моя
Занятая слов слияньем
Уже дремлешь под влияньем
Своего веретена
Но не спи! Терзай себя
Беспокойными перстами
Вот народ - он завтра встанет
И правды потребует с тебя
Не прыгай Пригов супротив
Всеобщего прыжка
А то будет как в прошлый раз
Иль в позапрошлый раз
А что там было в прошлый раз?
И в позапрошлый раз?
А было то, что был прыжок
Всеобщего супротив
Пожарный зданье поджигал
И весь как зверь дрожал он
Милицанер его держал
Его увещевал он
Я понимаю, твоя страсть
Нездешнего отсвета
Но здесь ведь люди, им ведь жить
Им не понять ведь этого
И там стоял один еврей
Или их было много
И он уж точно был злодей
Или их было много
Конфеточку нарезывает он
И на хлеб кладет
О, деточка болезная
Послевоенных лет
Когда бы то увидел
Какой капиталист
То он при этом виде
Весь задрожал б как лист
Вот детка человечая
Насекомая на вид
Головкою овечею
Над сладостью дрожит
Вымою посуду -
Это я люблю
Это успокаивает
Злую кровь мою
Если бы не этот
Скромный жизненный путь
Быть бы мне убийцей
Иль вовсе кем-нибудь
Кем-нибудь с крылами
С огненным мечом
А так вымою посуду -
И снова ничего
Письмо японскому другу
А что в Японии, по-прежнему ль Фудзи
Колышется, словно на бедрах ткань косая
По-прежнему ли ласточки с Янцзы
Слетаются на праздник Хокусая
По-прежнему ли Ямотото-сан
Любуется на ширмы из Киото
И кисточкой проводит по усам
Когда его по-женски кликнет кто-то
По-прежнему ли в дикой Русь-земле
Живут не окрестясь антропофаги
Но умные и пишут на бумаге
И, говорят, слыхали обо мне
Ты помнишь, как в детстве, Мария
Мы жили в деревне одной
Со странным каким-то названьем
Уж и не припомню каким
Ты помнишь, гроза надвигалась
Нет, нет - это в смысле прямом
А в сталинском и переносном
Тогда миновала уже
И были мы дети, Мария
Коли угрожала нам смерть
То вовсе не по разнарядке
А в виде подарка как бы
И жизнь тоже в виде подарка
На самый различный манер
По-прежнему нам угрожает
Но мы не боимся ее
Вот цветочки полевые
А над ними в высоте
Пролетают кочевые
Облака, да уж не те
Что бывало пролетали
Вниз глядели на цветок
Те наверно уж в Китае
Если ветер на Восток
Так и мы вот проживаем
Глядь - а жизнь уже не та
А та жизнь уже в Китае
Да и там уж прожита
А ну-ка, флейта, пыли средь и зноя
Подруга Первой Конной и Второй
Сыграй нам что-нибудь такое неземное
Что навсегда б взошло над головой
Сыграй-ка нам про воински забавы
Или про страшный подвиг трудовой
Заслушаются звери, встанут травы
И люди лягут на передовой
Пожарный - в Первой Конной служил
Милицанер - во Второй
Еврей комиссаром там памятным был
И в Первой и во Второй
Моряк же все время перебегал -
То в Первую, то во Вторую
Мария со знаменем шла впереди
Кожанка грудь обнимала тугую
Пронеслось все. Пожарный в подполье ушел
Моряк же дальше помчался
Еврей потихонечку отошел
Но где-то рядом остался
Мария же знамя и револьвер
Ремни и кожанку сняла
И передала их Милицанеру
Сама же на небо ушла
Восток - он все время на Запад глядит
А Запад - глядит на Восток
А кто это там посередке сидит? -
А это сидит СССР
Глядит он на Запад - сомненье берет
Глядит он тогда на Восток
Восток его тоже к себе не берет
Да не очень-то и нужен - Восток
Вот он на себя как на центр глядит
Он центр и есть - СССР
Восток на окраине где-то сидит
А Запад уж и вовсе - незачем
Когда умру: Вот - скажут - умер Пригов
А как живу - все слышу приговор:
Какой он - Пригов?! Этот Пригов - вор!
Он жизнь ворует для интригой
А что мои интриги, если взять -
Ну, дураком кого-то обозвать
Ну, попрекнуть Орлова дочкой
Все ж для других, а для себя - ни строчки
Когда я в армии служил
Мой командир меня любил
За то, что храбрый был и смелый
Шутник я был, танцор я был
Хоккей смотрел, поделки делал
Стихи писал, жену любил